3.5 Метакогнитивные исследования перевода

1. Введение: перевод как социальная сеть

Переводческая деятельность не является «изолированной» сферой общественного интеллектуального производства. Погружённость текста и самого переводчика, автора, издателя, редактора, читателя, потребителя и т. п. акторов данной социальной сети в единый континуум идей, мнений и взаимных действий несомненна. Помимо собственно выбора переводческих решений и оформления текста перевода, в данных сетевых взаимодействиях присутствуют процессы мониторинга и автомониторинга, оценки, размышления о чужом и собственном переводе, советы, указания и даже наказания за результаты этой деятельности.

Человек познаёт мир, но также и рассуждает о способах и результатах познания, организует свою и чужую познавательную деятельность, оценивает её и стремится оптимизировать. Перевод – один из способов познания и интерпретации окружающего мира. Метапереводческая деятельность, как и предполагает приставка «мета-», это взгляд на перевод «со стороны» или «в зеркало». Она включает обширную сферу идей, текстов и действий, среди которых обыденные (наивные) представления о переводе у клиента или начинающего переводчика, public image и общественная оценка перевода и переводческой профессии, примечания и комментарии к переводу, критические статьи и пародии и т. д.

Смотря в зеркало, человек сравнивает себя с неким мысленным идеалом и стремится к нему приблизиться. От студента, даже не младшекурсника, весьма часто можно услышать вопрос: «Я правильно перевёл?» или «А как правильно перевести?», «А чей перевод правильный?». С точки зрения современной теории понятие «правильный перевод» относится, скорее, к представлениям «наивного пользователя». Но и в сознании профессионального переводчика, знающего о множественности возможных «правильных» переводческих решений, также присутствует некий «идеал», к которому он стремится. Самое главное: переводчик (начинающий или опытный) всегда «смотрит на себя со стороны», то есть, осуществляет помимо собственно перевода, метапереводческую деятельность.

Как уже было сказано, взгляд со стороны на себя, на познающего и действующего субъекта, как на объект исследования либо оценки, обычно получает в научных статьях приставку «мета-». В последние 20-30 лет метакогнитивные (метакоммуникативные, металингвистические и т.п.) исследования получили весьма широкое распространение (в первую очередь, на Западе, но также и у нас в стране) (Flavell 1979: 906-911). В работах метакогнитивного направления рассматриваются картина мира в бытовом сознании, наивные представления о мироустройстве (наивная физика, химия, анатомия, лингвистика и т. п.), представления о собственных действиях (например, представления наивных пользователей об изучении языка: naïve language learners’ beliefs и др) и т. п. элементы естественной познавательной среды (Lave 1988; Wenden 1998: 515–537). В то же время эта естественная познавательная среда существует как до всякой науки и технологии, так и – в современной цивилизации – наряду с последними. В сознании студента, изучающего иностранный язык, начинающего переводчика (да иногда и профессионала, который не перестаёт быть наивным пользователем «в свободное от работы время») присутствуют собственные представления, «личные конструкты» (Келли 2000), иногда весьма далёкие от «научных», уводящие в сторону от идеального «правильного» перевода, да даже и от просто приемлемого.

Среди аспектов обширного поля метапереводческой деятельности перечислим следующие: обыденные представления (клиента, заказчика и т. п.) о переводе, представления начинающего переводчика, формирование научно обоснованных представлений в процессе подготовки профессионала, параметры (собственной и чужой) оценки перевода, комментарии и примечания, общественное представление о переводческой деятельности (public image перевода и переводчика) и т. п. Список этот, вероятно, не является исчерпывающим, объединяет же все эти аспекты, с одной стороны, их «расположение» вне собственно текста перевода (текст выступает в качестве объекта критики, идеальной цели, предмета исследовании и т. п.), так и наличие во всех вышеперечисленных сферах околопереводческой деятельности сходных представлений, «ментальных движений», уже упоминавшихся «познавательных констант» (Schommer, Walker 1995: 424–432).

Интерес к «зеркальному отражению» переводческой деятельности, рассуждениям, мнениям о переводе и даже к предрассудкам, а не только к самому переводу, не может считаться чисто теоретическим. По крайней мере, две сферы общественного интеллектуального производства обосновывают не только теоретическую, но и практическую потребность в метакогнитивных исследованиях перевода: подготовка переводчиков и интерфейс переводчик – клиент. Во втором случае результаты метакогнитивных исследований скорее мотивированы «просветительскими» задачами: большинство клиентов обладают весьма отдалёнными представлениями о сути и технике переводческого труда, что, разумеется, может – иногда в значительной степени – помешать работе. В случае обучения переводчиков мы сталкиваемся с динамикой развития: от наивных, обыденных представлений к «научным» понятиям, что в значительной степени помогает понять концепция Л. С. Выготского. Выдающийся психолог отмечал, что научные понятия являются зоной ближайшего развития для обыденных (Выготский 2006: 845).

Общественное представление о переводе, представление о переводе у начинающего переводчика, да и у переводчика-профессионала во многом связано с уже известными наивными представлениями о языке, мифологемами бытовой философии языка и т. п.

2. Наивные теории языка и перевода называют также повседневной, «бытовой» философией языка (прото-теориями, folk linguistics, learners’ beliefs, Sprachbewußtheit, language awareness, личными конструктами и др.). Наличие определённой (хотя и недлительной пока) традиции в исследовании наивной металингвистики (см. предыдущие разделы) позволяет экстраполировать её методологический аппарат, терминологию, приёмы и техники исследования, сферы получения исследовательского материала на метакогнитивные исследования в сфере перевода. Материал должен включать не только и не столько общественно признанные мнения переводчиков-профессионалов и их «правильные» переводы, но и мнения начинающих переводчиков и не-переводчиков, а также «девиации», «ошибки», «ляпы», поскольку именно в них можно проследить динамику развития индивидуального сознания от наивных к «научно одобренным» личным конструктам перевода и переводческой деятельности.

Материал для всестороннего метакогнитивного исследования переводческой деятельности смогут дать, как и для исследования бытовых представлений о языке, четыре источника: 1) наблюдение; 2) анкетирование; 3) интервью; 4) анализ текстов.

Наблюдение (в том числе и включённое наблюдение: наблюдатель сам может быть переводчиком) даёт самые разнообразные примеры: от ошибочного переводческого выбора (мотивированого, впрочем, определенными представлениями переводчика) – до мотивировки этого выбора, зафиксированных высказываний переводчика или потребителя о переводе и т. п.

Анкетирование и интервьюирование (так называемое «клиническое интервью», в терминологии Ж. Пиаже) в наибольшей степени соответствуют задачам проникновения в сознание переводчика, студента или потребителя. В анкетах можно, не дожидаясь удачного момента в процессе наблюдения, задать соответствующие вопросы о переводе, отношении к нему, оценке, представлениях и т. п. Направленное (клиническое) интервью и последующий дискурсивный анализ транскрипта позволяют получить более глубокую и развернутую картину наивного представления о переводе и формирования практической философии перевода в подготовке профессионала.

Наиболее традиционный для любого лингвистического исследования анализ текстов в данном случае предполагает тексты, в которых так или иначе говорится о переводе (мета-перевод): что такое перевод, что такое хороший перевод, как надо переводить и т. п.

Жанры метаперевода следующие: вступительные статьи к переводам (предисловия), заключительные статьи к переводам (послесловия), сноски и внутритекстовые примечания, послетекстовые примечания переводчика, примечания редактора, критические статьи, пародии, воспоминания переводчиков, художественная литература или фильмы, в которых упоминается перевод, размышления о переводе в прессе, блогосфера и т. п. Блогосфера и форумы могут дать наиболее интересный материал: перед нами – формально печатный текст, но имеющий характеристики спонтанной устной речи, причём современные интернет-технологии позволяют вводить элемент интерактивности, приближая этот материал к транскриптам интервью. Существующие же поисковые сервисы позволяют использовать блоги как корпус, существенно расширяя доказательную базу исследования в количественном плане.

В бытовой философии на данный момент выделены следующие наивные представления о языке (Кашкин 2002: 4-34; Kashkin 2007: 179-202), влияющие также и на формирование практической философии перевода: внутрикультурные (когнитивные, «наивная лингвистика») и межкультурные (кросскультурные, мифология семиотической границы) мифологемы. Выделяются также когнитивные и процедурные представления (иначе говоря, «наивная наука» и «наивная технология»). В личном осознании переводческой деятельности они формируют ответы на вопросы: Что такое перевод? и Как переводить?

На роль базовой когнитивной мифологемы выдвигается реификация или условная «материализация» слов: единицы языка рассматриваются как вещи, а сам язык как «мешок» с вещами (Кашкин 2007: 97-122; Полиниченко 2008: 44-49). Из этого представления вытекают и другие: значения – части одной большой «вещи» – слова, их можно подсчитать (семантика дискретна); слово и обозначаемый им объект связаны естественным образом; вещи (ситуация и контекст) механически предопределяют использование словесных средств (контекстуальный детерминизм) и т. п.

Вот пример наивной теории языка (ср. ещё примеры на с. 278-279): «Язык это сочетание звуков произносящих человеком из области рта, с помощью которых люди общаются. Сам язык находится чуть выше носоглотки <…> Слова содержатся в легких с воздухом, при выдыхании они нередко могут вылететь самопроизвольно. Визуально их можно наблюдать в различных словарях» (студент, 19 лет, сохранены орфография и стиль оригинала). Ещё пример: «слова срываются с губ, значит, находились они в сознании» (медсестра, 23).

Нетрудно догадаться, что метакогнитивная активность наивного пользователя (размышления о языке) возрастает именно в ситуации языкового контраста, к которым и принадлежат перевод и межкультурная коммуникация. В этом случае есть что сравнить, что сопоставить друг с другом (свой и чужой язык, свою и чужую культуру, своё и чужое коммуникативное поведение), есть что оценить, в чём провести различия – а в различении и содержится квинтэссенция нашего познания. Кросс-культурная аксиология центростремительна: родному языку, как правило, приписываются более положительные характеристики, чем любому языку вне «круга Гумбольдта».

На основе базовой реифицирующей метафоры формируется и основной принцип наивной технологии перевода: слова-вещи исходного языка просто заменяются словами-вещами языка целевого (линейный перевод). В своё время (это было в 1996 году) Г. Тури задавал мне вопрос: «Неужели Вы и в самом деле думаете, что есть ещё кто-то, кто переводит пословно, «слово-за-словом»?» (из личной переписки). Сейчас – уже имея определённые данные анкет и интервью, причём проводившихся также и другими исследователями – можно утверждать, что так переводят (иногда даже до конца не осознавая этого) большинство наивных пользователей, многие начинающие переводчики и иногда профессионалы в состоянии усталости, временнóго прессинга, под воздействием внешних факторов (например, текст «подаётся» не целиком, а переводить уже надо)». В каком-то смысле, это неизбежность, вытекающая из уже признанной эпистемологической константы (знание должно состоять из простых частей). В обыденном представлении о языке она проявляется в мифологеме «вещности слова», из которой логически исходят и все остальные представления.

Вот как отражается стратегия линейного перевода в анкетах наивных пользователей (преимущественно, студентов-нелингвистов): «Прежде, чем перевести текст, я выписываю все слова из словаря»; «Сначала я должен перевести слова, а затем понять предложение» и т. п. Поэлементное приравнивание слов переносится даже на уровень «букв» (наивный пользователь не различает звук и букву). В нашем материале есть два почти совпадающих примера из металингвистических рассуждений пяти- и шестилетних детей, узнавших, что «кошка» переводится на английский язык, как «cat». Вопросы обоих юных исследователей совпали: «А где же ещё две буквы?» (см. с. 301).

Впрочем, нельзя сказать, что из двух противоположных принципов: verbum e verbo и sensum de sensu, как их сформулировали Цицерон и св. Иероним, первый является наивным, а второй – научным. Как уже говорилось, эти принципы до конца не исключая друг друга, отражают две диалектические стороны переводческой деятельности: выразить содержание и в какой-то степени и в каких-то случаях сохранить – или передать, или воспроизвести – значащую и значимую форму (в особенности, когда форма становится содержанием (например, поэзия, современные мультимедийные тексты и т. п.).

В практике перевода осуждается калькирование, являющееся отголоском наивного поэлементного, линейного приравнивания текстов. В то же время, история переводческой деятельности являет массу примеров сознательного отступления от якобы аксиоматического (скорее, впрочем, хрестоматийного) принципа. Мы не имеем в данном случае в виду ни первые сопоставительные грамматики с дословными параллелями, фактически, с подстрочниками, ни первые переводы священных текстов, в которых переводчики по ряду идеологических и конфессиональных причин считали недопустимым искажением изменять «букве оригинала». Имеется в виду сознательный «возврат» к буквализму ради передачи некоторых формальных, но фактически значимых характеристик текста оригинала. Элизабет Маркштайн приводит в пример русский перевод «Деяний святых Апостолов», сделанный «переводчиком-богословом Кириллом Логачёвым, который признаёт, что его перевод с «неправильными» (кавычки можно рассматривать как метакомментарий автора перевода) выражениями – это «опыт настолько ‘буквального’ перевода, насколько это возможно сделать, не допуская того, чтобы то или иное место в переводе превращалось в бессмысленный набор слов». Это метод называется «презираемым в нынешней теории перевода словом калькирование» (Маркштайн), либо интерлинеарным переводом или иначе компромиссом (Вальтер Беньямин и Ортега-и-Гассет). В данном случае также видим диалектику двух оценок: бесталанности переводчика, прибегающего к буквализму (Маркштайн), и оригинального и оправданного приёма, нацеленного на перевод все же не формы, а её значимости, на «перевыражение формы» (Павел Грушко) (Маркштайн 1996: 267-271).

3. Анализ дискурса о переводе 

Дискурсивный анализ концепта «перевод» в массовом и индивидуальном наивном сознании предполагает изучение контекстов, в которых встречаются лексемы «перевод», «переводить», «переводчик», «переводчица», «переводной» и т. п. с целью выявления способов метафоризации процесса перевода: чёткий перевод, ясный перевод, точный перевод, выхолощенный, мёртвый перевод… или: перевод впечатляет, воодушевляет, передаёт интонацию персонажей, перевод убил всю картину… или: перевод это фламандский ковер с изнанки; как дирижирование оркестром; красив и неверен как женщина; like playing the “Moonlight Sonata” on a tin can… Человеческое познания исключительно метафорично. Метафору и сравнение в этом случае рассматриваем, разумеется, не как стилистическое «украшение», а как базовый инструмент познания (Lakoff, Johnson 1980; Кашкин, Шаталов 2006: 94-102). Вновь обращаясь к опыту исследования наивных представлениях о языке и обучении, стоит вспомнить работы К. Крамш, экспериментально исследовавшей метафорическое представление об изучении иностранного языка («Learning a foreign language is like…») (Kramsh 2003: 109-128).

Фрагменты дискурса потребителей о переводе всегда несут весьма резкую оценку, отражающую косвенно их собственные представления об идеале: «Перевод Пучкова – лучший (Д. Пучков = «Гоблин»). Потому что его перевод мало того, что точен, так ещё и великолепно передаёт интонацию всех персонажей культовой картины»; и прямо противоположная оценка (жена приятеля Д. Пучкова): «Дима, это был мой любимый фильм, а ты его так испохабил, что я его больше никогда смотреть не буду». Впрочем, отклик самого переводчика трактует эту оценку как похвалу: «Это была самая лучшая рецензия: человек наконец-то понял, про что кино на самом деле». (Д. Пучков) (http://community.livejournal.com/ the_sopranos _ru/).

Перевод весьма часто оценивается со стороны передачи «интонации» исходного текста, как музыка, как звучащая речь («звучит» – «не звучит»), хотя в случае письменного, печатного текста это явная метафора. Э. Мак-Эндрю, переводчик «The Brothers Karamazov» (Andrew R. MacAndrew), так описывает процесс перевода: «In trying to convey the essence of a literary work in another language, he [the translator] is in the position of a conductor of an orchestra of outlandish instruments asked to perform a classical symphony», при этом он может быть «tone-deaf in the language into which he translates» (Dostoyevsky F. The Brothers Karamazov / Tr. Andrew R. MacAndrew. New York, 2003).

Ситуации, когда переводчику приходится переводить на свой язык то, что уже в оригинале было на нём же и написано («Война и мир» при переводе на французский; «A Clockwork Orange» в переводе на русский, «Остров Крым» – на английский и т. п.), почти всегда приводят к последующим метапереводческим размышлениям и «оправданиям». Опять же напомним о существующей в бытовой лингвистике противоположной «традиции жалоб» – complaint tradition (Milroy & Milroy 1985: 6) – на то, как плохо сказал диктор, написал автор, перевёл переводчик («письма в редакцию»). Переводчик, видимо предполагая возможную критику, заранее прибегает к тактике оправдания. Так, переводчик аксёновского «Острова Крым» Майкл Генри Гейм (Michael Henry Heim) сообщает о четырёх тактиках передачи английской речи в переводе на английский. Примечания, вступительные и заключительные статьи переводчиков представляют собой отдельный метакогнитивный текст, отражающий оправдание и цель примененной тактики: «придать английскому языку то космополитическое звучание, которое есть в русском тексте». Вставки же переводчика типа «заметил он по-английски» и т. п. (кстати, называемые «комментарием») становятся частью самого текста перевода, показывая гибкость интерфейса перевод/метаперевод.

Положение примечания внутри текста, рядом с текстом (сноска) или вне текста показывают целый континуум взаимоотношений собственно текста перевода и вынужденного метатекста (выбор мотивируется социологическими, психологическими и др. факторами, традицией, требованием редактора и издателя и т. п.). Метатекст, фактически принадлежащий автору перевода и являющийся посторонним по отношению к исходному авторскому тексту, стремится слиться с финальным текстом, предъявлямым потребителю перевода. Этот приём, впрочем, таит опасности не только для репутации, но и для жизни переводчика. Как известно, за добавление трёх собственных слов (rien du tout) в 1546 году был сожжен Этьен Доле (Etienne Dolet).

Собственный переводческий анализ (самоанализ) и оценка связаны с анализом сложностей переводимого текста, с признанием трудностей переводчиком: «… переводчик прибегает к ultima ratio: он делает примечание – и это примечание подтверждает его поражение» (У. Эко). Елена Костюкович в переводе последнего романа Умберто Эко «La misteriosa fiamma della regina Loana» многократно прибегает к примечаниям. Сам роман широко обсуждался ещё в процессе перевода (до выхода в свет русского текста книги), получая несколько вариантов интерпретации даже названия: «Таинственное/волшебное пламя царицы/королевы/принцессы Лоаны», с комментариями и – как правило отрицательными – оценками. Ту тактику перевода, которой пользовалась Е. Костюкович, она сама сравнивает с субтитрированием фильма. Подобный подход объясняется необходимостью сохранить ритмику. Впрочем, до конца этот приём применён только в переводе стихотворных фрагментов: начало даётся по-итальянски, затем (через строфу) появляется русский перевод. Это напоминает русский вариант итальянского фильма о Гарсии Лорке: испанский стихотворный текст звучал в исполнении актёра, игравшего роль поэта, с некоторым временным отставанием звучал (скороговоркой и громким шёпотом) итальянский перевод, а уж затем, с ещё большим отставанием, давался перевод на русский язык.

Примечания к тексту перевода даются Е. Костюкович в конце романа. Следует ли считать эти примечания списком поражений? Существует целый сайт, посвященный переводу этого же романа на английский язык (английский перевод появился намного раньше), где едва ли не на каждое слово, на каждый отрезок фразы в интертекстуальном потоке сознания героя написано в три-четыре раза больше (по объему текста) примечаний (http://queenloana.wikispaces.com/). Может быть, У. Эко, осуществляющий тщательный мониторинг всех переводов своих книг, специально создал столь «вредный» для перевода текст, чтобы провести многонациональный переводческий эксперимент?

По содержанию можно выделить два типа сносок: лингвистические и национально-культурологические. Иногда возможно пересечение двух классов: культурно значимые цитаты на латинском или греческом, чаще – третьи языки (немецкий в русском переводе с английского и т. п.): «Но когда американец произнёс “ja, ja”, он решил окончательно перейти на тирольский (сноска: да, да немецк.)» (Хемингуэй, «Рассказы») (Кашкин, Князева, Рубцов 2008: 112-115).

Является ли в данном случае примечание признанием поражения или все-таки приёмом, а иногда даже необходимостью? В переводе романа «Война и мир» есть следующий фрагмент: «Теперь здесь вот ломбардный билет и письмо…» / англ. «Now here is a Lombard-bond¹ and a letter…» и примечание к нему: «¹ The Lombards, or pawn-shops, were State institutions at that time and issued interest-bearing securities – ‘Lombard-Bonds’». Подобное примечание могло бы стать и частью текста (в скобках), могло бы оно и быть вынесено в конец книги. Кроме того, современному русскому читателю без дополнительной информации тоже трудно понять смысл данной фразы.

4. Профессиональный скепсис

Общественное представление о языке или public image of language упоминали такие классики языкознания ХХ столетия, как Д. Болинджер, Дж. Шай (D. Bolinger, G. Shuy). У языковой переводческой деятельности также имеется определённый общественный резонанс, общественное лицо (Кашкин, Княжева 2010). Public image переводческой деятельности во многом влияет и на формирование начинающего переводчика, ведь «групповые ожидания» служат критерием «проверки правильности личных конструктов» (Келли 2000: 226-227). Хотя в этом случае как раз наблюдается динамика развития от обычных представлений («групповых ожиданий») – к научным, «правильным». Многие девочки хотят стать переводчицами, представляя эту профессию в следующей «картинке»: «Я на приёме в декольте с бокалом шампанского в руке» (до поступления на языковой факультет). Концепт «переводчик», а тем более «переводчица» включает понятие «легкости работы», «принадлежности к избранным» и т. п. Разумеется, всё это – часть мифологизированной общественной картины, а не реальное описание переводческого труда «изнутри». Даже в сочинении студентки, цитата из которого приведена выше, показано изменение представлений в процессе формирования «научной картины мира» (она смотрит на свои прежние взгляды с иронией). Л. С. Выготский очень точно обозначил эти два течения человеческой мысли: «Научные понятия являются воротами, через которые осознанность входит в царство детских понятий» (Выготский 2006: 882).

В то же время, «детские», мифологизированные представления преобладают в социуме и оказывают значительное влияние на выбор профессии, оценку своей роли в общественном разделении труда, самооценку и проч. Весьма трудно ощущать себя «полезным обществу», когда тебе говорят: «А в чем, собственно, заключается ваша работа? Вы же просто говорите – и всё!»; «Если ты знаешь язык, просто замени русские слова английскими – и всё!».

Научные знания малопривлекательны на первый взгляд, они «далеки от жизни» («суха теория»), недостаточно насыщены конкретным. В сравнении с мифом научное знание выступает как далёкая от действительности абстракция (Там же: 845; Улыбина 2001: 73). Именно поэтому становление молодого специалиста проходит вовсе не так гладко, теоретические дисциплины воспринимаются как ненужные (англ. “This student… he always asked me: What the heck is this for” – из рассказа голландской преподавательницы о теоретических моментах в занятиях по анализу текста), на конференциях по переводу практики не понимают теоретиков («Вы нам лучше скажите, как надо переводить вот это!» – из разговоров между «практиками» и «теоретиками» в кулуарах научно-практической конференции 1995 г.) и т. п.

«Примирение» двух когнитивных подходов вряд ли возможно, но взаимное знание о них необходимо. Разумеется, можно отнестись скептически к идее метакогнитивного исследования переводческой деятельности. Любой профессиональной сфере свойственна замкнутость, скепсис, приверженность традиционным взглядам, клановость. Но вот только не принимать во внимание наивного взгляда на перевод нельзя. Ведь начинают учиться переводу студенты, которые ещё во многом обладают именно наивным взглядом, платят за перевод те, кто относится к языку и переводу на уровне обыденного сознания. Не следует забывать и об общественном лице переводчика, общественном резонансе, общественном лице профессии в глазах непрофессионалов.

Кашкин, В.Б. Парадоксы границы в языке и коммуникации. Воронеж: Издатель О.Ю.Алейников, 2010. С.314-325.