Я.Н.Еремеев (Воронеж)

К онтологичному и диалогичному пониманию языка:

'Философия имени' и диалогическая философия 

В статье анализируется возможность объединения двух направлений в исследовании языка: механистического и психологического под эгидой антиномического подхода.

1. Не секрет, что большинство современных моделей языка грешат, с одной стороны, статичностью и механицизмом, с другой – субъективизмом и психологизмом.

К числу первых следует отнести многочисленные направления структурализма, начиная от Пражского лингвистического кружка и Копенгагенских глоссематиков вплоть до современной прагматики, развившейся на основе Теории речевых актов Дж. Остина и Дж. Серля. Их противниками выступили наследники психологического направления в лингвистике – деструктуралисты. Такие исследователи, как Р. Барт, М. Фуко, Ю. Кристева в своих работах по сути осуществили reductio ad absurdum положения об индивидуальном, личностном характере языка и речевой деятельности.

Итак, как и в европейской философии, тезис породил антитезис: абстрактному рационализму на смену пришел субъективизм и иррационализм. Язык как идеальная схема и коммуникация как реализация одной из уже предзаданных языковых конструкций в зависимости от исходного намерения говорящего; или язык как индивидуальное речевое творчество говорящих, только в силу нелепой привычки или недостаточной сознательности своих действий пользующихся расхожими языковыми клише. Если исходить из логического закона тождества, А=А, то никакого примирения этих точек зрения быть не может. Или язык есть ’έργον, и тогда он сверх-личен и неизменен, или он есть ’ενέργεια, т.е. творится в каждом индивидуальном речевом акте. Как школьная философия не смогла соединить мир идей с миром вещей, феномен с ноуменом, так и современная лингвистика не может соединить два противоположных взгляда на язык. Именно поэтому столь различные и казалось бы столь тщательно разработанные модели языка оказываются односторонними, далекими от реального языка. Между тем, всем известный закон диалектического развития (а сегодня, как и прежде, вряд ли кто возьмется спорить с тем, что открытие этого закона было одним из величайших достижений мысли) требует синтеза тезиса и антитезиса, их неслиянного единства. Язык есть coincidentia oppositorum. Он есть и ’έργον, и ’ενέργεια.

Как и любое сложное явление действительности, язык обладает антиномической природой. Он имеет и идеальное, и конкретное бытие. Поэтому два направления современной лингвистики должны не противоречить друг другу, но взаимодополнять себя.

Антиномичность языка, его объективно-субъективная природа – отнюдь не новейшее открытие. Еще Платон в своем Кратиле подробно разбирает оба воззрения на природу слов - φύσει и θέσει (их первичность или вторичность по отношению к человеку). Приведя убедительные аргументы в защиту и той, и другой теории, платоновский Сократ оставляет читателя при мнении, что, хотя слова имеют идеальное происхождение, однако в конкретном своем историческом бытии несут на себе печать человеческого психологизма, субъективизма, подвержены определенным изменениям [Платон 1999 (Т. 1), 613 сл.].

Уже в Новое время, один из основоположников общего языкознания В. фон Гумбольдт вновь обращается к антиномичной природе языка. Он был первым, кто указал на динамический аспект языка. В духе гераклитовской онтологии Гумбольдт пишет: «Язык, как он есть в действительности, представляется непрерывно текущим и преходящим с каждой минутой... существо языка состоит в самом акте его воспроизведения... Живая речь есть первое истинное состояние языка» [Гумбольдт 1988, 150]. Но тут же он добавляет: «Язык имеет самостоятельную жизнь, как бы вне человека, и господствует над ним своею силою..., и хотя действительную жизнь получает только в употреблении между людьми, но в то же время, в существе своем, он не зависит от отдельных лиц. Эти два взгляда, в которых язык представляется и чуждым душе человека и принадлежащим ей, зависящим и не зависящим от нее, действительно в нем совмещаются и составляют особенность существа его. Нельзя и не должно избегать этого противоречия, представляя себе язык в некоторых частях чуждым душе и независимым от нее, а в других только ее собственностью. (...) Язык дает живо чувствовать каждому человеку, что он не более как частица целого человечества» [Там же. 155-156].

Несмотря на то, что Гумбольдт считается классиком языкознания, а многие его идеи были восприняты и развиты самыми различными лингвистическими школами, его учение об антиномичности языка не оказало заметного влияния на постсоссюровскую лингвистику. Соссюр предложил ‘в методологических целях’ разделить язык и речь. Его последователи превратили это разделение в онтологическую пропасть и, оставшись по разным сторонам этой пропасти, до сих пор враждуют друг с другом.

Такова ситуация в ‘центре’ лингвистического поля. Если же мы обратим внимание на его периферию, на области, пограничные с философией, теологией, литературоведением, математикой и другими науками, то мы заметим иную картину. Мыслители, работавшие в самых разных областях знаний, обращались к языку и создавали свои модели, исходя именно из антиномического, диалектического взгляда на язык и языковое общение. Работая в большинстве случаев независимо друг от друга, эти исследователи часто приходили к аналогичным выводам.

Достаточно условно этих мыслителей можно разделить на три группы:

• философы имени (А.Ф.Лосев, С.Н.Булгаков и П.А.Флоренский);

• философы-диалогисты (М.М.Бахтин и его кружок, М.Бубер, О.Розеншток-Хюсси, Ф.Розенцвейг);

• современные исследователи, в большей или меньшей степени следующие в русле философии имени (В.С.Юрченко, Л.А.Гоготишвили), диалогизма (В.Л.Махлин, Б.М.Гаспаров, М.Холквист) или независимо избравшие антиномический подход к языку (В.В.Налимов, А.Л.Блинов).

Хотелось бы здесь коснуться наиболее общих черт этих концепций с тем, чтобы попытаться очертить некие единые контуры языковой модели этой ‘периферийной’ лингвистики (по выражению А.Пигалева: [Пигалев 1998, 245-246], лингвистики ‘окраины’.

2. Разрабатывавшаяся в 20-х годах этого века крупнейшими русскими философами А.Ф.Лосевым, С.Н.Булгаковым и П.А.Флоренским философия языка (сами они называли ее ‘философией Имени’), по ряду причин выпала из научного контекста более чем на полвека. И только в последние годы академический мир стал обращаться к этим трудам, чтобы открыть в них исключительно глубокие и оригинальные взгляды на многочисленные философские, богословские, филологические и эстетические проблемы. Одним из центральных вопросов всех этих работ был вопрос о языке – его статусе, природе, взаимоотношениях с человеком и миром.

Хотя каждого из упомянутых мыслителей отличает собственный оригинальный подход к проблемам языка, сходство их философско-мировоззренческих позиций не могло не повлиять на то, что во многих вопросах они независимо друг от друга пришли к общим выводам. Достаточно неожиданно эти выводы оказались очень близки к центральным положениям диалогической философии, особенно к той ее версии, которая получила развитие в трудах М.М.Бахтина, а также немецкого философа О.Розенштока-Хюсси. Хотелось бы, с одной стороны, указать основные черты учения о слове и языке философов имени, а с другой – выявить общее в философии имени и диалогизме в их противоположении рационалистически-позитивистским равно как и субъективистско-психологическим подходам к языку.

В основании всей философии языка у философов Имени лежит принцип предикации. У Лосева он выражен открыто, у Булгакова и Флоренского более имплицитно, но несомненно то, что и у них именно этот принцип определяет как взаимоотношения всех уровней языка, так и взаимоотношения индивидуумов при коммуникации. Для выражения этого всеобщего принципа Лосев пользуется понятиями ‘сущности’ и ‘энергии’. В процессе предикации сущность (или объект) проявляет в энергиях свои существенные признаки или смысл, сама при этом оставаясь принципиально непознаваемой или апофатической. Инобытие, в котором эти энергии выражаются, воспринимает, понимает не саму сущность, но ее образ, ее смысл, выражаемый этими энергиями, и обретающий в инобытии свою форму или тело. Этот принцип справедлив на всех уровнях языка (у Лосева в Философии имени их чрезвычайно много, см. [Лосев 1990, 159-161]; его система языка имеет в основании неоплатоническую схему восхождения бытия).

Булгаков и Флоренский сосредоточивают свое внимание на границе перехода идеального слова в конкретное, но также пользуются при этом принципом предикации. Так, по Булгакову [Булгаков 1997, 86-88] суть языка заключается в процессе именования – то есть, соединения идеи с конкретным объектом реального мира. Продукт именования – суждение, совпадающее по форме с простейшим двусоставным предложением.

На следующем этапе это предложение-суждение сворачивается в имя-субъект (формально – бывший предикат) и получает новый предикат, выражающий его процессуально-модально-временной признак (глагольное сказуемое) или просто модально-временной (именное сказуемое вместе с глаголом-связкой либо его значимым отсутствием). Процесс предикации продолжается, при этом и субъект может получить новый амодальный признак (определение), и предикат (обстоятельство и дополнение). Так происходит развертывание явленной идеи в распространенное предложение языка.

Исходя из дихотомии сущности и энергии, в рассматриваемых концепциях объясняется и взаимоотношение Перво-слова со словом естественного языка. Как свет разлагается на спектр, оставаясь при этом тем же светом, так и Перво-слово являет себя в энергиях, которые, соединяясь с конкретными образами-семемами, рождают конкретные слова естественных языков. Булгаков и Флоренский приводят многочисленные примеры соединения той или иной идеи с различными образами, а значит и с разными звуковыми оболочками, в разных языках. Например, идея ‘истины’ в русском языке воплощается в слове, по происхождению родственному глаголу быть, что подчеркивает онтологичность истины в ее понимании русским народом; в греческом языке ‘истина’ – αλήθεια, то есть ‘нечто непреходящее, пребывающее вечно’; латинское veritas имеет много семантических оттенков, главные из которых ‘вера и почтительное, благоговейное отношение’; еврейское эмет имеет однокоренные слова со значениями ‘служить опорой’, ‘поддерживать’ и т.д. [Флоренский 1990, 16-22].

В полной мере принцип предикации применим и на границе язык – речевая деятельность. Сам язык остается вполне трансцендентным человеку, но его явления действуют в человеческом сознании, где таким образом рождается ‘слово-мысль’, которое затем может выйти на коммуникативный, речевой уровень. «Человек мыслит в словах и говорит мысль, его разум, λόγος, неразрывно связан со словом, λόγος, λόγος есть λόγος – в непередаваемой игре слов говорит нам самосознание... Слово-мысль, в обращении человека с человеком, переходя в слово-речь, постоянно появляется и исчезает с поверхности, подобно реке, уходящей под землю, но там, где она выходит на поверхность, она несет те же самые воды, не новые, а только скрывавшиеся» [Булгаков 1997, 13-15]. О неразрывной связи мысли и слова, о значении последнего в разумной деятельности человека пишет и А.Ф.Лосев: «Слово и, в частности, имя, есть необходимый результат мысли, и только в нем мысль достигает своего высшего напряжения и значения» [Лосев 1990, 32].

Тем не менее, ‘мысль-слово’ и слово в речи не тождественны друг другу. Последнее относится к первому опять-таки как энергия к сущности, а сама коммуникация, по Лосеву, есть ‘арена’ встречи энергий коммуникантов. И чем яснее, точнее энергия являет сущность, тем полнее осуществляется понимание.

Все трое из разбираемых философов подчеркивают, что слово есть символ, являющий в конкретном образе и форме свою идею.

Будучи символом, слово «‘подлежит’ основной формуле символа: оно – больше себя самого. И притом, больше двояко: будучи самим собою, оно вместе с тем есть и субъект познания и объект познания» [Флоренский 1998, 293]. Слово оформляет мысль говорящего, рождая мысль-слово, и слово являет эту мысль слушающему в Диалоге.

Если мы обратимся к работе О.Розенштока-Хюсси, то мы увидим, что и для диалогической философии характерно онтологическое понимание языка, холизм – то есть первичным всегда оказывается целое, тогда как его части считаются производными. Язык – это не сумма слов, но некая индивидуальная целостность, «некий ‘эфир’, в который погружены все люди» [Пигалев 1998, 252]. Вспомним, что и М.М.Бахтин писал о ‘заданности’ языка для человека. В диалогической философии «говорить – значит проникать в надындивидуальное измерение, в сферу совокупного человеческого опыта и, будучи определенным им, оставаться в этой определенности» [Там же, 254]. Розеншток-Хюсси уподобляет язык электрической цепи. Для того, чтобы индивиду не погибнуть от изоляции, ему надо включиться в эту всемирную сеть [Розеншток-Хюсси 1998]. Интересно отметить, что и современный чилийский биолог и лингвист У.Матурана делает весьма схожие наблюдения, отмечая, что люди живут в сфере языка , и поэтому в жизни человека не может быть ничего, что не принадлежало бы к этой сфере; для человека даже представить что-нибудь за пределами сферы языка невозможно [Maturana 1995].

Чтобы истинно отразить явление реальной жизни (а не абстракцию ‘чистого разума’), любое определение, по П.А.Флоренскому, должно быть антиномичным [Флоренский 1990, 145-153]. В самом деле, сказать, что язык надындивидуален, значит охарактеризовать только одну его сторону.

Антиномическое понимание природы языка у Гумбольдта в России было поддержано и развито А.А.Потебней в работе «Мысль и язык». Оно стало затем и интегральной частью ‘философии имени’. П.А.Флоренский писал, что язык есть живое равновесие ‘вещи’ и ‘жизни’. В своей сущности язык является вселенским, в своем явлении- индивидуальным. Язык творится как художественное произведение (по словам С.Н.Булгакова), но вместе с тем мы его уже имеем как изначальную данность. Поэтому мы не творим язык, но творим ‘из него’ [Булгаков 1997, 49]. «Два устоя языка взаимно поддерживают друг друга, и устранением одной из противодействующих сил опрокидывается и другая. Язык... возможен лишь их борьбою, осуществляясь как подвижное равновесие начал движения и неподвижности» [Флоренский 1998, 194].

Реализация языка в речевой деятельности, сам процесс коммуникации были также подробно рассмотрены русскими философами. С.Н.Булгаков отмечал, что употребление слов в речи возможно только потому что еще до этого употребления каждое слово выражает свою идею, так как словами, лишенными значения, ничего нельзя высказать. Однако, слово может иметь конкретный смысл только в целом, в высказывании, в определенном контексте, вне которого слова суть абстракции, не существующие в действительности. «Слово-мысль никогда не может быть показано в своем чистом виде, потому что все слова оформлены и вовлечены в организм речи» (Булгаков 1997, 21).

Подобным образом и А.Ф.Лосев писал о связи слова в речи с другими словами и о смысловом взаимовлиянии слова и высказывания, текста в целом.

Эти положения полностью совпадают с мнением философов Диалога: «Ни одно предложение, которое грамматически вырывают из его взаимосвязей, не открывает ему [человеку] того, что он делает, говоря» [Розеншток-Хюсси 1998, 6].

Основополагающая концепция диалогической философии, как известно, заключается в необходимости для реализации речевой способности индивидуума-Другого, собеседника. «Индивидуальный речевой акт есть contradictio in adjecto» (М.М.Бахтин). «Крик “Пожар!” становится предложением только тогда, когда он находит какую-нибудь личность... Твои “Вот я!” или “Да, я это сделаю” завершают приказание, поскольку они устанавливают его отношение к тебе» [Розеншток-Хюсси 1998, 18].

В русском языкознании еще А.А.Потебня выводил принцип диалога из онтологичности слова: «Слово одинаково принадлежит и говорящему, и слушающему, а поэтому значение его состоит не в том, что оно имеет определенный смысл для говорящего, а в том, что оно имеет смысл вообще» (цит. по: [Булгаков 1997, 277])). А.Ф.Лосев писал, что суть речевого общения состоит во взаимопонимании коммуникантов, во включении их посредством слова во внутренний мир, в сознание друг друга, в смысловом отождествлении слушающего с говорящим и наоборот. Для реализации коммуникации необходимо «полное взаимное понимание, взаимное и сознательное намеренное сочувствие» [Лосев 1997, 211]. При этом важно понимание того, что не люди соединяют себя словами, употребляя язык как орудие, средство для общения, но язык соединяет людей, которые несмотря на свое разъединение в пространстве и времени, ощущают свое единство в слове.

Последняя мысль часто звучала в трудах А.Ф.Лосева, С.Н.Булгакова, М.М.Бахтина, О.Розенштока-Хюсси. Слово, как отмечал А.Ф.Лосев, – это «стихия разумного общения живых существ в свете смысла и умной гармонии…» [Лосев 1990, 166]. Также и С.Н.Булгаков утверждал, что язык – это нечто большее, чем просто средство или орудие. С помощью слова человек, ‘микрокосм’, становится интегральной частью мира, ‘макрокосма’.

Язык обеспечивает человеку защиту против хаоса, дезорганизации, разъединения и изоляции. «Без слова и имени человек – вечный узник самого себя, по существу и принципиально анти-социален, необщителен, несоборен и, следовательно, также и неиндивидуален, не сущий, он – чисто животный организм, или, если еще человек, умалишенный человек» [Лосев 1990, 49]. Язык есть специфическая среда, передающая совокупный опыт человечества, и именно язык соединяет всех людей во времени и пространстве. В своей поздней работе О коммуникативном значении грамматических категорий Лосев особо подчеркивал, что при речевом общении не происходит прямого отражения действительности, дублирования ее; действительность, ее элементы определенным образом интерпретируются, понимаются, и это понимание сообщается другому сознанию. Поэтому можно говорить о бесконечном количестве оттенков значения каждого данного слова и каждой грамматической категории, реализуемых в конкретном, живом контексте речи.

Каждое высказывание есть в большей или меньшей степени личностно окрашенная интерпретация действительности. Без такой интерпретации смысла коммуникация была бы невозможна. Так же, как Флоренский и Булгаков, Лосев постулирует антиномичность слова. «Слово..., с одной стороны, везде тождественно, и, с другой стороны, оно везде различное. Только благодаря этой живой диалектике тождества и различия слов или грамматических категорий, только благодаря этой живой диалектике сущности и явления в области семантики и возможно общение между людьми, возможно сообщение о предметах и явлениях» [Лосев 1997, 342].

М.М.Бахтин в книге Марксизм и философия языка (1929; вышла под именем В.Н.Волошинова¹) подробно разбирает два основных направления лингвистики, которые он называет ‘абстрактным объективизмом’ и ‘индивидуалистическим субъективизмом’ [Волошинов (Бахтин) 1993, 59]. Он убедительно доказывает односторонность и недостаточность как первого из них, которое «изучает живой язык так, как если бы он был мертвым, и родной – так, как если бы он был чужим» [Там же, 84], так и второго, представляющего коммуникацию как биологический или технический акт, лишенный всякого объективного содержания. В реальной коммуникации происходит синтез объективного и субъективного: «Идеологический знак жив своим психическим осуществлением так же, как и психическое осуществление живо своим идеологическим наполнением» [Там же, 46].

Живая речь есть как бы ‘общая территория’ психического и идеологического. Личность, индивидуум включается в мир объективного, в ‘идеологическое’, через ‘ответственный поступок’, одновременно обусловленный и свободный акт выбора. Языковое творчество проявляется как акт свободного принятия и освоения ‘чужого слова’. «Чужое слово признается, принимается и становится как бы своим» [Богатырева 1993, 55]. (‘Чужое слово’ Бахтина -это mutatis mutandis ‘Слово’ или ‘Имя’ философии Имени, то есть ‘Перво-слово’ со всеми последующими наслоениями оттенков денотативного и коннотативного значения). В статье Проблема речевых жанров Бахтин заявляет вполне в духе Гумбольдта или философов Имени: «...язык входит в жизнь через конкретные высказывания (реализующие его), через конкретные же высказывания и жизнь входит в язык» [Бахтин 1986, 431]. Здесь же отмечается, что каждое отдельное высказывание – звено в цепи речевого общения, элемент некоего единства более высокого порядка, собственно диалога. И тут мы подходим к основному положению диалогической философии – необходимости для реализации речевой способности индивидуума-Другого, активного собеседника.

Итак, по Бахтину, противоречие между ‘миром культуры’, ‘идеологией’ и ‘миром действительной единственной жизни’ снимается через ответственный поступок – свободный выбор, явленный в ‘участном’, индивидуальном и одновременно надындивидуальном, ‘соборном’ слове. Но любое слово, любое высказывание может осуществляться только при наличии двух сознаний – Я и Другого: «событие жизни текста, то есть подлинная сущность, всегда развивается на рубеже двух сознаний, двух субъектов» [Бахтин 1979, 285]. Поэтому индивидуальный речевой акт есть, по Бахтину, contradictio in adjecto (повторение). Не менее важно, что этот Другой – не просто некое ино-бытие, не-я, а конкретная личность, живой участник речевого общения, способный ответить на равных. Это подчеркивали в своих работах все диалогисты – М.Бахтин, Ф.Розенцвейг, О.Розеншток-Хюсси.

Говорящий строит высказывание, отбирает те или иные языковые средства, находясь под бóльшим или меньшим влиянием адресата и его уже заранее предвосхищаемого ответа. Поэтому адресат – не пассивный реципиент высказывания, а активный его соавтор. К тому же сами термины ‘говорящий’, ‘адресат’ ни в малейшей степени нельзя фиксированно применять к коммуникантам. Ведь говорящий, произнося высказывание, уже готовится стать слушающим, а адресат, выслушивая сообщение, уже накладывает на него свое ‘противослово’, и таким образом тоже становится говорящим. «Действительный язык означает свободу между двумя людьми варьировать, дополнять взаимообразными путями одно и то же слово, идею, тему или языковой материал... никакая часть ни одного диалога на свете не имеет смысла, если она не воспринимается как вариация чего-то общего, что разделяется говорящим и его слушающими, и в то же время как такая вариация, посредством которой говорящий устремляет людей в новое будущее» [Розеншток-Хюсси 1994, 53].

Итак, всякое понимание носит активно ответный характер, ‘чревато ответом’ (М.Бахтин), а всякое высказывание заранее ориентировано на это понимание, ответную реакцию, словом ли, действием, мыслью – все это зависит от конкретного случая. Поэтому, всякое высказывание входит в ‘электрическую сеть’ языка, потенциально может вступить в диалог с любым словом, когда-либо и где-либо попавшим в эту всемирную и всевременную цепь.

3. Интересно преломляются основные идеи философии Имени и Диалога в работах современного отечественного лингвиста В.С.Юрченко. Критически оценивая односторонние подходы к языку, он предлагает выйти за рамки современной научной парадигмы, чтобы осуществить синтетический подход, создать ‘космическую’ лингвистику [Юрченко 1992].

Утверждая, вслед за философами Имени, онтологичность языка, его принципиальную независимость от человека-говорящего, Юрченко считает первичной единицей языка не Имя или слово, а синтаксическую структуру, и конкретно – двусоставное глагольное предложение в его распространенном через заглагольные члены варианте [Там же, 66-67]. Таким образом, предложение есть единица языка, а не речи. Оно не строится говорящим, а лишь модифицируется, распространяется или, наоборот, сокращается в зависимости от конкретного речевого контекста.

Вместе с тем, В.С. Юрченко утверждает и тождество глубинной семантической структуры языков, так что «различие между языками касается прежде всего фонетического и морфемного облика отдельных слов, их конкретного смыслового содержания, а также способов сцепления их друг с другом» [Там же, 45; ср. Булгаков 1997, Флоренский 1990].

По Юрченко, существование и функционирование языка во времени, одном из четырех измерений физического мира, позволяет ему отражать (и следовательно, выражать и сообщать) содержание этого мира в виде слова-мысли. И здесь мы опять видим своеобразную интерпретацию положений философии Имени (особенно мысли Булгакова о том, что язык есть единственный и универсальный посредник между миром вещей и миром идей).Продолжение »