Ю.М.Мазиев (Воронеж)

К вопросу о понятии мифа в применении к языковой семантике

В статье предлагается использовать понятие мифа применительно к языковой семантике.

The author presents his interpretation of the notion of myth applied to the sphere of language semantics.

1. Взгляд на проблему. Если рассматривать язык в самом себе и для себя, как требует того «Курс» Ф. де Соссюра («Соссюр подразумевает под лингвистикой лишь лингвистику организованной речи» [Сеше 1965: 64]), то проблемы, затрагиваемые ниже, нужно будет вынести за пределы лингвистического исследования. Однако, такому взгляду на языковые явления сополагается культурологическая точка зрения на природу и функционирование языка. Слово ‘сополагается’ выбрано здесь неслучайно, так как оно отражает множественность возможных взглядов на реальность. Языковые явления представляют собой процесс овладения действительностью, но не в прямой, материальной, а в опосредованной форме. Онтогенетически, они являются развитием способности человека к символическому восприятию окружающего мира. Э.Бенвенист указывал, что «способность к символической репрезентации действительности… является общим источником мышления, языка и общества». Как писал А.Р.Лурия, «слово удваивает мир и позволяет человеку оперировать с предметами даже в их отсутствие» [Лурия 1998: 40]. Большинство исследователей признают факт определяющего влияние социальной организации и взаимодействий на возникновение, развитие и функционирование языка. Работа с языком как абстрактным образованием может дать многое с точки зрения определения потенциальных функциональных возможностей его системы. Однако представляется, что плодотворным выходом такого взгляда на абстрактную сущность языка может быть рассмотрение реальной коммуникации как сложно согласованной структуры человеческих способов действия и взаимодействия.

Семантика составляет традиционный предмет лингвистических исследований, являясь, по сути, ключевой областью семиологии. Семиология оперирует понятиями знака, означаемого и означающего, которые призваны отразить символическое запечатление одного предмета другим в сознании человека. Возможность языка заключается в унификации способов репрезентации, позволяющей осуществлять обмен знаками, определенным образом модифицирующий психические состояния участников процесса, о котором принято говорить в терминах обмена информацией. Как отмечал Р.О.Якобсон, «язык – это система систем, общий код (overall code), включающий различные частные коды (subcodes)» [Якобсон 1965: 399]. Декларативность этого положения ни в коей мере не умаляет его значимости. Развивая его, можно уточнить, что каждая данная языковая единица оказывается многомерным пучком пересечения ‘силовых’ линий различных частных систем (их выделение в рамках общей системы языка в достаточной мере условно и является прерогативой познающего субъекта), включаясь в разнообразные функциональные иерархии.

Семантика ставит своей задачей рассмотрение отношения материального знака к его репрезентации в ментальной структуре. При анализе языка как абстракции мы обнаруживаем обусловленность значения системными факторами языковой структуры, с одной стороны, и логикой коммуникативного акта, с другой. Под логикой коммуникативного акта здесь следует понимать содержание и динамику взаимодействия людей в ходе социализации – реализации себя как существа общественного. Важно подчеркнуть, что последнее предполагает актуализацию внутренних смыслов, обладающих жизненной, процессуальной и, шире, бытийной значимостью.

В языкознании XX столетия, как и в естествознании и в философии, утверждается концепция относительности. Применительно к символическим системам это означает господство конструктивизма, когда человек выступает в роли свободного творца, мастера, создающего одновременно себя и собеседника на символическом материале. Имплицитно можно заключить, что виртуальная, теоретически постулируемая связь знака и значения, таким образом, ослабляется; однако, восприятие знака как реальной сущности в ряду других вещей в себе (что составляет один из эффектов символизации) при этом не усиливается, а, наоборот, ослабляется. Однако, логика данного вывода грешит безотносительностью к сущностной природе субъективного Я. Сознание ‘наивного’ пользователя языка восстает против перспективы признать за словом способность, в принципе, обозначать все, что угодно, и в этом проявляется неумолимая логика дискурса – говори и делай так, чтобы тебя понимали. Неслучайно, что в ответ на вопрос о количестве значений у одного слова большинство называют число один или, в порядке исключения, два. Семантика языка в понимании его неискушенных носителей представляется миром одно-однозначных соответствий, где знаку по определению должен соответствовать в достаточной степени материальный объект. Такая интуиция в достаточной степени мифична, а поэтому – действенна, так как увеличивает устойчивость системы языка. О мифе как специфическом виде человеческого действия речь пойдет ниже, а сейчас вкратце еще об одном классическом постулате семиологии.

В распространенной триаде знак – денотат – коннотат последняя составляющая часто, вольно или невольно, выносится на второй план. Под коннотативным компонентом обычно понимают своего рода денотат, кореллирующий, соответственно, с положительной или отрицательной окраской наших эмоций. Нужно ли долго доказывать, что знак как указатель на эмоционально наполненную, прожитую и прочувствованную действительность имеет за собой гораздо более широкий и человечный план содержания, чем предложенная данной теорией схема? Знаковая действительность, таким образом, имеет все основания быть воспринятой с той же бытийной напряженностью, что и реальность, которую она представляет, а поэтому имманентно коннотативна.

Обобщая, можно сказать, что вышеупомянутые положения семиологии выглядят именно так, как они выглядят в силу выбора их авторами той или иной ‘системы отсчета’. С высоты сегодняшнего дня можно было бы полагать, что подход Соссюра к исследованию языка как вещи в себе и для себя мифологизирует абстрактное понимание термина ‘язык’, превращая его в самодовлеющую сущность, игнорируя основу его существования – человека. На другом полюсе появляются теории, рассматривающие языковую функцию в контексте понятия о целостности бытия личности. Например, существует ряд теорий, отождествляющих значение с употреблением [см., напр.: Витгенштейн 1994] для того, чтобы подчеркнуть деятельностный аспект языкового символизма. Не подлежит сомнению, что не существует позитивных оснований утверждать доминирующее положение одних теорий над другими, так как все они по необходимости, обусловленной тенденцией познающего сознания проводить символические разграничения, основаны на понятийном допущении. Понятийное допущение есть основанное на вере (в понимании А.Ф.Лосева [Лосев 1994]) описание значения одного знака через другие, интуитивно неопределенные для стороннего наблюдателя знаки. Появляется резонная возможность провалиться в своего рода символический агностицизм. Однако, возникающее противоречие легко снимается следующим соображением: любая теория, будучи символичным по своей природе системным образованием, моделирует отношения, но не сущности. Бытие сущности, как справедливо указывает А.Ф.Лосев, мыслится подчиненным некоторой единственно значимой и априори справедливой идее, на основе которой оно и представляется как комплекс определенного рода взаимодействий. [Лосев 1994: 20] При это совершенно необязательно, чтобы сущность определялась исключительно этой идеей, равно как и какой бы то ни было идеей вообще. Между когнитивной, во многом символически ориентированной реальностью отдельного человека и постулируемой внесубъектной реальностью нет и не может возникнуть полного соответствия.

Неоспоримым онтологическим фактом является то, что ни одному из живущих не дано узнать, в какой степени его символические акты бывают поняты окружающими. Речевая коммуникация в некотором смысле сравнима с шахматной игрой, где основные правила известны всем, но истинный смысл великого разнообразия всех возможных комбинаций доступен лишь немногим. Означивая окружающий мир, человек сталкивается с необходимостью постоянного поиска адекватных вектору его жизненного пути интерпретаций. Понимание знакового континуума, возникающее в результате такой активности, является сложной функцией индивидуального преломления доступного социального опыта. Символический образ мысли, таким образом, представляет собой общественно унифицированное личностное достояние. Представляется, что чрезвычайно продуктивным с точки зрения проникновения в функцию символизирующего сознания является термин ‘миф’, имеющий множество толкований, что свидетельствует о его концептуальном (т.е., мыслетворящем) богатстве и универсальном обобщающем потенциале.

2. О трактовке мифа. Сразу оговоримся, что речь пойдет о мифе, понимаемом как символическая функция, но не как произведение символического творчества, будь то предание, ритуал или другое символическое действие, взятое в его формальном выражении. Другими словами, мы сосредоточимся на принципе организации некоторой условной области отношений в противовес их формальной манифестации.

Говоря о толкованиях мифа, во первых, следует упомянуть Ролана Барта, рассматривавшего миф в качестве метаструктуры или вторичной системы по отношению к данной знаковой системе. Лучше всего обратиться за пояснением к самому Барту: «Метаязык есть система, план содержания которой сам является знаковой системой; это семиотика, предметом которой является семиотика» [Барт 1975: 175]. В других работах Барт отмечает принципиальную возможность функционирования на уровне текста нескольких параллельно действующих кодов, в частности символического и структурного. Однако, нетрудно заметить, что угол зрения, избранный Бартом, характеризует миф с формальной стороны, но ничего не прибавляет к нашему пониманию его субъектной и интерсубъектной значимости. В своих более поздних работах Барт отходит от исключительно структурного описания мифа: «В повествовании символическое и операциональное начала ‘неразрешимы’, они существуют в режиме и/или» [Барт 1995: 81]. Можно предположить, что эволюция его идей в некоторой степени перекликается с соображениями, приведенными во вступлении. Таким образом, теории мифа у Барта можно поставить в соответствие парадигму структурализма в лингвистике, что, однако, отнюдь не означает автоматической применимости всех выдвинутых им принципов к исследованию мифа.

Диалектически справедливым будет провозгласить принцип комплиментарности теорий, так или иначе предлагающих различные перспективы взглядов на сущность проявлений человека. Дополнительную ясность в понимание функции и значимости феномена мифа может дать герменевтическое рассмотрение его проявлений через посредство языка. В центре нашего внимания при этом находится текст и его лексическое наполнение. Интересная и чрезвычайно продуктивная трактовка феномена текста предложена А. Пятигорским [Пятигорский 1996]. Согласно ему, текст выступает как факт объективного явления сознания: «Конкретный текст не может быть порожден ни чем иным, как другим конкретным текстом». Текст также несет интенсиональное начало как сигнал акта личностного выражения. И, наконец, Пятигорский отмечает, что текст - это «нечто существующее только в восприятии, чтении и понимании тех, кто уже принял его». Думается, что здесь в полной мере прослеживается связь с принципом интертекстуальности в понимании Ю.Кристевой.

Следует различать миф как сюжет от мифа как интерпретации. Интерпретационный характер символического действия не оставляет сомнения приоритетности внутреннего содержания над внешним. Как образовалось это внутреннее, личностное содержание и какова степень его социальности – вопрос, лежащий в несколько иной плоскости и не отражающийся на сущности процесса. Согласно А.Ф.Лосеву, «миф есть не субстанциональное, но энергийное самоутверждение личности. Это – не утверждение личности в ее глубинном и последнем корне, но утверждение в ее выявительных и выразительных функциях. Это – образ, картина, смысловое явление личности, а не ее субстанция» [Лосев 1994: 99].

Мифологический эффект проявляется у получателя сообщения в процессе интерпретации. В этой связи хотелось бы указать на один принципиальный момент. Говоря о мифологизации значения лексической единицы, мы не имеем в виду утерю ею своего нормативного значения, как оно отражается в формальных словарных описаниях. Вернее, конкретное речевое действие предстает, так сказать, ex vitro в объеме целостного явления личности символическим действием, которому, по определению, соответствует сравнительно более насыщенное внутреннее содержание, порожденное некоторым динамическим психическим состоянием. Слово одновременно выражает, специфицирует и модифицирует это состояние у говорящего, знача, таким образом, гораздо больше, чем предполагает ‘общепринятое’ значение. Интерпретационная деятельность получателя сообщения состоит в попытке поставить в соответствие символам сообщения аналогичные внутренние состояния. В силу смешанной индивидуально-социальной специфики последних невозможно утверждать наличие одно-однозначного соответствия между планом выражения и планом содержания символов языка. Следовательно, приписывание лексическим единицам жесткой связи со значениями – абстрактное допущение.

Возможность возникновения мифологем определяется психолингвистическими особенностями восприятия текста. Процесс восприятия и понимания текста состоит, как минимум, из двух этапов:

• этап ориентировки;

• этап собственно понимания.

Оба этапа предполагают установление двух типов отношений. Отношения первого типа возникают между текстом и действительностью. В них текст рассматривается как некоторый субститут реальности. Замещая (конструируя, моделируя) окружающую действительность, текст как бы выступает в виде предиката к некоторым субъектам. Отношения второго типа возникают при взаимодействии текста и реципиента. Человек воспринимает текст как некоторый предикат, соотнося его с ‘предикатами’ предыдущего опыта.

При восприятии сообщений, выраженных вербально, люди ориентируются не на абстрактные значения языковых единиц как они обычно описываются в терминах традиционной лингвистики, а на целостные элементы опыта, для обозначения которых они используются. С одной стороны, характерной чертой индивидуального опыта является то, что бóльшая часть его сформирована через посредство языка. Такие вторичные знания плохо поддаются верификации. В этом смысле можно говорить о языке в терминах альтернативной реальности, дополняющей и расширяющей ту, которая доступна непосредственному восприятию.

Как в плане выражения, так и в плане содержания текст обладает определенной структурой. Любой текст создается для отображения некоторого отрезка окружающей действительности согласно общепринятым образцам. Компоновка информации отражает развитие смысловой стороны текста. Можно говорить о синтаксисе текста как о способе, стратегии развертывания целостного замысла в оформленное сообщение. При этом текстовый синтаксис функционирует, главным образом, в плане содержания. Его основная задача заключается в организации подачи информации вокруг смысловых центров. В плане выражения смысловые центры выделяются пользователями языка как ключевые слова. Через свое смысловое содержание ключевые слова связывают воедино синтаксис текста и синтаксис отдельных предложений.

Как было показано ранее, слово служит нам средством концептуализации окружающей действительности или, по-другому, категоризации опыта. Значения слов заключают в себе целые свернутые модели человеческой деятельности. В этом выражается полиморфизм языка и инструментальность наших знаний о мире. Феномен полиморфизма особенно характерен для стремящегося к большой степени абстракции языка науки, где за каждым термином скрываются целые теоретические концепции. Степень полиморфизма может варьироваться в широких пределах у разных единиц словаря. Толкование слов с абстрактными значениями, таких как свобода, достоинство или любовь, невозможно без привлечения целых слоев индивидуального опыта. В философском понимании опыт жизни есть опыт действия в мире, поэтому более оправданным оказывается представления о языке как о делании на основании наличия определенного активного знания, компетенции.

3. Заключение. Итак, рассматривая семиотические эффекты при взаимодействии условно разделенных языка и сознания, мы приходим к выводу, что под мифом следует понимать факт общественного сознания, который заключается в ассимиляции социально обусловленных представлений о мире. Указанный процесс осуществляется преимущественно через посредничество языка. Важно отметить, что обычно попыток рационального осмысления воспринятых таким образом представлений не предпринимается. Отчасти это связано с особенностями групповой психологии, хотя свое влияние оказывает и специфика языка. В последнем случае некоторые слова начинают означать не то, что они значат теоретически, а то, что думает об их значении большинство членов общества. Слово, таким образом, превращается в мифологему, употребление которой разными людьми создает иллюзию взаимопонимания. На самом же деле за идентичным планом выражения могут скрываться разные представления. Характерно, что большинство людей молчаливо разделяют миф о возможности полного понимания. Тем не менее, затрудняя коммуникацию с одной стороны, названный миф представляет собой ее важнейшее условие. Нет никакого резона вступать в общение, если заранее известно, что приемлемого уровня взаимопонимания добиться не удастся.

Полезность мифов заключается в экономии мыслительных усилий. Они дают человеку возможность представлять действительность в свернутом виде, не тратя время на малосущественные детали. Получившиеся в результате концепты можно затем обозначить символически и оперировать ими как объектами реальности. Кроме того, текущая деятельность, как правило, оставляет мало времени на проверку истинности поступающей информации; к тому же, это не всегда необходимо. Но феноменологически миф уходит своими корнями в глубины индивидуальной психологии. Его modus vivendi – разрешение на существование в субъективном осознании преимущества знания над незнанием, порядка над хаосом, движущая сила за которым – стремление ‘выжить’ символически.

Литература

1. Барт Р. Основы семиологии // Структурализм: за и против. М., 1975.

2. Барт Р. Семиология как приключение // Arbor mundi – Мировое дерево. Вып. 2.

3. Витгенштейн Л. Философские работы. М., 1994.

4. Кассирер Э. Понятийная форма в мифическом мышлении // Избранное. Опыт о человеке. М., 1998.

5. Лосев. А.Ф. Диалектика мифа // Миф. Число. Реальность. М., 1994.

6. Лурия А.Р. Язык и сознание. Ростов н/Д.: Феникс, 1998.

7. Пятигорский А. Мифологические размышления // Лекции по феноменологии мифа. М., 1996.

8. Сеше А. Три соссюровские лингвистики // История языкознания 19-20 вв. в очерках и извлечениях.Ч. 2. М., 1965.

9. Якобсон Р. Выступление на первом международном симпозиуме «Знак и система языка» // История языкознания XIX-XX вв. в очерках и извлечениях.Ч. 2. М., 1965.

Теоретическая и прикладная лингвистика. Вып.2. Язык и социальная среда. Воронеж: Изд-во ВГТУ, 2000. С.51-59.

© Ю.М.Мазиев, 2000