Многие исследователи отмечают двойственность слова в восприятии наивного пользователя языка: как абстрактного и эфемерного, с одной стороны, и как вещного и осязаемого, с другой стороны, явления. «Слово слово обозначает нечто самое нематериальное. Это понимается и самими носителями народной культуры. <…> Понимание слова как демиурга, слова как сакральной ценности естественно для народной культуры. Однако <…> в народной поэзии со словом связаны вполне вещные представления. Слово как творящая сила, слово как магическое действие, слово как орудие описаны конкретно и предметно» (Никитина 2000: 567).

Нематериальность слова, его условность наблюдается пользователем языка, например, при так называемом «выветривании семантики»: если произносить одно слово много раз, то начинаеш слышать пустые звуки. И задумываешся почему это слово что-то означает для человека (студент, 19 лет, орфография подлинника). Есть и близкие к «научному» пониманию представления: Слова – это абстрактное понятие, они нигде не находятся, с помощью слов люди общаются друг с другом (студент, 20 лет).

Но для мифа как раз характерно игнорирование законов научной логики, высокая терпимость к противоречиям, которые и не осознаются в виде противоречий (Улыбина 2001: 75–76). Обыденное мифологизированное сознание, в целом, ближе к действительности, которая значительно более противоречива (ср. т. наз. «диалектические противоречия»), чем логические схемы научного знания. Да ведь и само обыденное знание противоречиво, поскольку включает в себя разнородные элементы: мифа и научного знания, предсознательного и мифологического, детского и массового сознания и т. п. Природа обыденного сознания позволяет им мирно сосуществовать, образуя противоречивые сочетания (Там же: 86, 111).

Фрагментарность обыденного сознания связана с фрагментарностью повседневного человеческого опыта, и миф – своеобразная попытка преодолеть эту фрагментарность, побороть страх перед дискретностью и множественностью элементов опыта, обрести некую единую «почву под ногами». Наука в этом случае не помогает, ведь в сравнении с мифом «именно научное знание выступает как далекая от действительности абстракция» (Улыбина 2001: 73). М. Мак-Люэн замечает: «Мы живем в мифе, но продолжаем мыслить фрагментарно и на одной плоскости (We live mythically but continue to think fragmentarily and on single planes)» (McLuhan 1996: 164).

Наука также часто находится во власти реифицирующей мифологемы. П. Джоунз вообще считает, что традиционная лингвистика (conventional linguistic thinking) искажает понимание нами реального коммуникативного поведения. Одна из причин кроется в реификации абстрактных сущностей. Традиционный лингвистический подход, по мнению Джоунза, произвольно отделяет наблюдаемые, «видимые» аспекты коммуникативного поведения и реифицирует, «овеществляет» их под видом реализации «единиц», принадлежащих к «системе языка» (Jones 2006: 39). Стоит отчасти согласиться с британским исследователем, ведь предполагая первичность системы языка или «кода», мы, фактически, переворачиваем положение вещей с ног на голову: система выкристаллизовывается из употребления и лишь затем может навязываться ему как бы «сверху», предысторией, «памятью» этого употребления. Единицы языка, слова рождаются в деятельности, а не поставляются пользователю из «мешка со словами», или не берутся со словарной «полки». В языковой деятельности человека слова и формы – лишь надводная, «видимая» часть айсберга. Возможно, отвечая на прямой вопрос о соотношении системы и деятельности, лингвист признает приоритет последней. Но ведь и в известных экспериментах ан Нгуен-Ксуан французские электротехники действовали вполне профессионально на уровне эксплицитно высказываемого (интериоризированного, личностно присвоенного научного) знания. В свободном же действии с электрическим током, в дискурсе о нём всплывала мифологизированная метафора «ток – это жидкость» (Нгуен-Ксуан 1996: 10–12).

Магия слов связана также с магией вещей и действий с ними. Первая мифологема наивной лингвистики связана и с остальными, в частности, со второй (мифологемой не-арбитрарности слова) именно благодаря «вещному» отношению к слову. Этому взгляду можно найти параллели и в истории языкознания (древнегреческая прото-теория φύσει). В мифологии «строительных кирпичиков» (выражение Лакоффа) довольно логично слова-вещи соотносятся с самими обозначаемыми ими вещами, и эта связь считается естественной (В чужом языке слова кажутся странными названиями привычных вещей – из анкеты). Как пишут исследователи авторитета в языке Дж. Милрой и Л. Милрой, обычный пользователь языка не согласится с наблюдением Шекспира (основанном на «здравом смысле», common sense): «that which we call a rose by any other name would smell as sweet». Он, скорее всего, чувствует, что слова в его языке внутренне связаны с замещаемыми ими вещами (Milroy 1985: 12–13). Слово и явление не различаются, отношение к явлению переносится на слово (Левонтина 2000: 292–293).

Для сказочного текста магическое употребление слова неудивительно: англ. By its means, it was the simplest thing in the world to transform anyone into beast, bird or fish, or anything else, and back again, once you know how to pronounce the mystical word: ‘Pyrzqxgl’ (L: 405 W: 2935). “The secret word of transformation” легко превращает вербальное действие в «вещное». «Вещные» параметры слова при этом являются самыми существенными: англ. and the magic word, properly pronounced, would instantly restore him to his proper form (L: 382 W: 2630).

Г. Башляр, выступая против «доктрины простых и абсолютных сущностей», отмечал, что идея детерминизма родилась из интуитивной веры в простоту. Он писал, что идея причинности тесно связана с фетишизмом объекта (chosisme) (Bachelard 1983: 102–107). Подобные мысли выражает и Лакофф: «Исходное положение объективизма в лингвистике: языковые выражения – это объекты», грамматика независима от значения и понимания, значение объективно, неантропоцентрично (disembodied), слова соотносят с миром без учета человеческого понимания, значение соотносится с истинностью, значение независимо от использования, значение композиционально – теория строительных кирпичиков и т. п. (Лакофф 2004: 220–225).

Наивное восприятие слова как вещи соотносимо с общефилософским стремлением к объективности знания, к избавлению от вечного человеческого «проклятия» субъективности. Вещь вещная – нечеловечна, не зависит от воли субъекта, «объективна», тем самым «знания» человека обретают под собой более уверенную почву, нежели его собственный взгляд на мир, связанный с волей и желаниями субъекта. Вопрос, правда, в том, насколько человек вообще способен знать, а не только верить, в том числе и в то, что он, якобы, знает, и насколько субъективность является проклятием рода человеческого, а не просто конституирующим фактором человеческого существования в мире.

«Миф сам по себе не является ни хорошим, ни плохим, его нельзя оценивать с точки зрения морали» (Элиаде 1996: 147). Кстати, М. Элиаде повторяет здесь идею Платона об аксиологической немаркированности мифа (ср. Блинов 1996: 219). Наивная лингвистика также ни хороша, ни плоха. Она существует, и без учета этого факта оптимизация коммуникативных процессов в обществе, улучшение преподавания родного и иностранных языков, повышение качества перевода и многое другое (в том числе и работа типографских наборщиков, к которым обращался Сумароков, или ныне – компьютерных верстальщиков) неэффективны, так как могут попасть мимо цели, представив себе совсем иного субъекта своих действий («рассудительного», по Сумарокову), нежели простого, в чём-то может быть и «наивного», а в чём-то знакомого с достижениями языковой культуры и науки пользователя, чья языковая деятельность регулируется мифологемами повседневной философии языка.

Кашкин, В.Б. Парадоксы границы в языке и коммуникации. Воронеж: Издатель О.Ю.Алейников, 2010. С.277-293.